Лопасти работают как надо,
поднимают-вскидывают пыль.
Ты бы насмотрелся до отпада,
если б видел их, Иезекииль!
Пастухи, торговцы, брадобреи -
гордые, как дикий виноград,
вы уже не древние евреи,
вам такое видеть не в отпад.
Вот пилот чего-то не расслышал,
и махнул рукою - Дьявол с ним!
Прогуляться в южном небе вышел
небольшой небес Ерусалим.
И на бортовой его панели,
где - на скотче - Лена из Апсны,
все сапфиры сразу засинели
первыми цветочками весны.
И пошёл он вверх, темнея брюхом,
громкий, страшный, яростный такой.
Если можешь, Господи, то Духом
страшное мгновенье успокой.
Пусть и борт-стрелок и борт-механик
не поймут уже, что, завалясь,
он уходит в вечность, как Титаник,
что с Тобою вышел он на связь.
-2-
Саша
- Очень быстро собраны манатки,
быстро зашнурована шузня.
Воздух голубой горячий сладкий,
что ты будешь делать без меня.
Не венецианские бауты,
не бокалы матушки Клико,
юность - это зелень Гудауты,
пепел на губах и молоко.
.....................
Где-нибудь в московском магазине
небольшую книжечку найду.
Мальчик (а ладонь на магазине)
сочиняет песню на ходу.
Собраны манатки. Будет слава.
Будет всё - навылет, навсегда.
Над швабоды гузкою картавой
усмехнётся дальняя звезда.
Дальняя звезда - ладонь открыта.
Для одних - пощёчина. Другим -
рюмочка за стойкой общепита -
Помним. Не забудем. Не простим.
-3-
Мишин сон
Сивая кобыла прискакала -
опрокинуть банку на скаку.
Потому что Миша аксакала
вспоминает - с дыркою в боку.
Вспоминает небо голубое,
вспоминает крики ишака.
Ничего осталось после боя
после небольшого кишлака.
Сивая кобыла с громким криком -
скачет и кричит Иа-иа!
Вы не умывались из арыка?
Вам и не отмыться, господа.
Миша засыпает, до кровати
двух шагов каких-то не дойдя.
Видит небо - дырочку в халате,
бороду курчавую дождя.
-4-
Джан
Наташе
Джан — душа, которая ищет счастье.
(туркменское народное поверье)
Руки худые, как спицы,
у моего близнеца.
Светом вскормили глазницы
взгляд - золотого птенца.
Руки торчат из пижамы,
нет подходящих пижам.
Как только нас нарожали -
этих, из племени Джан?
Солончаки и болота,
озеро с мутной водой.
Капелька тёплого пота
веко покинет звездой -
падая, рушась, сверкая.
Кто ты? Скажи мне. Скажи.
Пляска у местных такая -
блещут белки, как ножи.
А за стеною гитара -
брень-брень мотивчик-пустяк.
Джан и в разгаре базара
стоят какой-то медяк.
Джан продаются горстями,
души дешевле мослов.
Мимо проходят крестьяне
и покупают ослов.
Воздух то кислый, то сладкий -
мясо, урюк и гатык.
Взгляд, как птенец в лихорадке,
прятаться в веках привык.
Мы доживём. До рассвета.
Мы не уйдём в камыши.
Боль, что на сердце надета,
быстро снимать не спеши.
Скоро схожу за кефиром,
хлеба куплю, сигарет.
Хрустнет солёным такыром
под каблуками паркет.
Руки вдевая в аляску,
выйду к другим миражам,
поцеловавшие пляску
губы - подставив ножам.
-5-
Букет Абхазии
16 октября 2019 поэту и воину
Александру Бардодыму
исполнилось бы пятьдесят три года.
Что-то горькое, словно рябина, сегодня во рту.
От рябины не спрячешься даже за горы Кавказа.
Пусть абхазские звёзды по синему небу плывут,
но рябина моя и твоя - это горькая фраза
на московском, на том, что привычка, и кровь, и вода.
Оседает снежок, словно ангела дикого перхоть.
А на небе абхазском такая большая звезда.
Только поздно куда-то калеке за звёздами ехать.
Принимаю, что есть - хоть погоду, такой холодец,
что рука поневоле потянется к тёплой Столичной.
А в букете Абхазии - пчёлы, шмели и свинец.
Ты - сорвал. Я живу - всё отлично. Точнее - различно.
-6-
Сухум, Незнакомка
Наташе
Широка эта ночь, темнота широка.
Принакрылась овчинкою муза.
Только вспыхнет звездой одиночный АК.
Спи спокойно, предместье Союза.
Будет полночь глуха. Словно всадник устал
докричаться до конского уха.
Там, где чёрной горы ледяной пьедестал,
видит Врубель глазастого духа.
Тот корнями своими пронзил красоту -
нежность Юга, приморскую кромку.
Муза спит, и во сне так похожа на ту -
перья страуса, шёлк - Незнакомку.
-7-
Колыбельная для субмарины
Очень мягкая перина –
Млечный Путь. И только там
засыпает субмарина,
как положено китам.
На земле идут осадки
и дела вершатся тут.
Субмарины и косатки
в небо чёрное идут.
Спать уходят чёрным скопом,
засыпают в унисон.
Самым сильным телескопом
не тревожь их вечный сон.
Не обшаривай лучами
небо, отклика не жди.
Субмарины замолчали
на космической груди.
Им закроет небо веки,
и – волшебен этот сон –
в незатопленном отсеке
заиграет патефон.
И закружит под иглою
песню берега и дня.
Надо всей вселенской мглою
лодка вздрогнет – Жди меня!
-8-
Песня о непопавшем в Рай
Всякой твари в раю не по паре.
Обещал Ты, а следственно - дашь.
Потной кучею в южном загаре
в двери ввалится весь экипаж.
Не поверят. А после - привыкнут.
Но привыкнут они не совсем.
И порой головами поникнут -
вроде, все тут, а вроде - не все.
И по этой вот самой причине -
так и водится между людьми -
наливает мужчинам мужчина,
поминают товарища Ми.
Поминают не тонны металла,
не винты, не горючую вонь,
а того, кто вздохнул так устало,
превращаясь в летящий огонь.
Кто разлёгся на пыльной кровати,
и обломки свои разметал,
где одна лишь шайтанова матерь
обнимает в предгорье металл.
-9-
Кукушка
Давным-давно, ведь я не помню дат,
и помню кое-как об этих датах,
давным-давно прочёл я про солдат,
о финнах в маскировочных халатах.
Наверно, это был обычный день,
а может, ночь, я по ночам читаю.
Мне смерть в глаза взглянула. Ясен пень,
она была блондинистой – простая,
скуластая, похожа на мордву,
прицелилась. И всё же не нажала.
Вскочила. Испарилась на ходу.
Снег не растаял, где она лежала.
И только ёлок снежный маскарад
внезапно расступился перед нею.
Мелькнул и скрылся белый маскхалат.
Читаю, и гриппую, и бледнею –
ведь мог бы я сейчас лежать в снегу,
и красным бы забрызгалась опушка.
Лежу, температурю, ни гу-гу
в часах "Маяк" суомская "кукушка".
-10-
Три сестры
Я из города ехал на старом такси –
это то, что я помню о годе.
Да, ещё – благодарен, рахмат, grand merci,
золотистой осенней погоде.
Мой попутчик куда-то на сопки смотрел
так, как смотрят на всё напоследок.
Он из города ехал, в котором имел
трёх сестёр – трёх весёлых соседок.
Ну а я всё пролистывал новый журнал –
то Дальстрой в нём мелькал, то Мещёра.
Я недавно одну из сестёр возжелал
в плеске выпивки и разговора.
А она мне сказала, что я её брат,
и все трое налили за брата –
за того, кто однажды отчалил в Герат
и уже не придёт из Герата.
Та, которая... Та, от которой дрожа...
В общем, та, о которой я плачу...
Я её обнимал на правах миража,
обнимал, понимая, что значу.
Уезжая, в киоске журнальчик купил
с перестроечной прозою года
про того, кто своё до конца оттрубил,
про врагов ВКП и народа.
Мчалась "Волга" сквозь радостный солнечный свет,
сеял дождик, открылась страница,
и открылся рассказик про тех, кого нет,
и про их загорелые лица.
Я не помню его. Он таким же, как все,
был тогда – мол, слегли не за дело.
Дождик сеял. Темнело и мокло шоссе.
И сестра, прижимаясь, жалела.
-11-
А я ещё нет
Нас осень в лужицы макала.
А в это время - гладью вод -
на португальское Макао
ходил прекрасный пароход.
Труба дымила, флаг струился,
как пламень ясный, над кормой.
Но дождик падал и глумился
и над тобой, и надо мной.
Всё шли и шли, и шли осадки.
И мы садились под грибок,
чтоб сигаретный запах сладкий
от кислой влаги не намок.
Воротника лоснилась шёрстка,
дома попрятались во мглу.
А двое из Североморска
не попрощались на углу.
Один хлебнул по полной мере -
Афган, сверхсрочная, такси.
Другой то пьёт в осеннем сквере,
то бродит где-то по Руси.
Точней, не бродит. От укола
живёт до пригоршни лекарств,
но...
Помнишь Царство Рок-н-Ролла
среди других прекрасных царств,
мой друг, мой брат, бомбящий в ночку -
пылает сцена, всё в огне!
Прекрасною ударной бочкой
прекрасный пароход на дне.
Закат, покидая веранду, задерживается на самоваре.
Но чай остыл или выпит; в блюдце с вареньем - муха.
И тяжелый шиньон очень к лицу Варваре
Андреевне, в профиль - особенно. Крахмальная блузка глухо
застегнута у подбородка. В кресле, с погасшей трубкой,
Вяльцев шуршит газетой с речью Недоброво.
У Варвары Андреевны под шелестящей юбкой
ни-че-го.
Рояль чернеет в гостиной, прислушиваясь к овации
жестких листьев боярышника. Взятые наугад
аккорды студента Максимова будят в саду цикад,
и утки в прозрачном небе, в предчувствии авиации,
плывут в направленьи Германии. Лампа не зажжена,
и Дуня тайком в кабинете читает письмо от Никки.
Дурнушка, но как сложена! и так не похожа на
книги.
Поэтому Эрлих морщится, когда Карташев зовет
сразиться в картишки с ним, доктором и Пригожиным.
Легче прихлопнуть муху, чем отмахнуться от
мыслей о голой племяннице, спасающейся на кожаном
диване от комаров и от жары вообще.
Пригожин сдает, как ест, всем животом на столике.
Спросить, что ли, доктора о небольшом прыще?
Но стоит ли?
Душные летние сумерки, близорукое время дня,
пора, когда всякое целое теряет одну десятую.
"Вас в коломянковой паре можно принять за статую
в дальнем конце аллеи, Петр Ильич". "Меня?" -
смущается деланно Эрлих, протирая платком пенсне.
Но правда: близкое в сумерках сходится в чем-то с далью,
и Эрлих пытается вспомнить, сколько раз он имел Наталью
Федоровну во сне.
Но любит ли Вяльцева доктора? Деревья со всех сторон
липнут к распахнутым окнам усадьбы, как девки к парню.
У них и следует спрашивать, у ихних ворон и крон,
у вяза, проникшего в частности к Варваре Андреевне в спальню;
он единственный видит хозяйку в одних чулках.
Снаружи Дуня зовет купаться в вечернем озере.
Вскочить, опрокинув столик! Но трудно, когда в руках
все козыри.
И хор цикад нарастает по мере того, как число
звезд в саду увеличивается, и кажется ихним голосом.
Что - если в самом деле? "Куда меня занесло?" -
думает Эрлих, возясь в дощатом сортире с поясом.
До станции - тридцать верст; где-то петух поет.
Студент, расстегнув тужурку, упрекает министров в косности.
В провинции тоже никто никому не дает.
Как в космосе.
1993
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
