1.
В этой жизни, мон шер, ничего не ново.
Будет все, что когда-то уже в ней было.
И пока не остыло совсем светило,
петь в лесу скворец и грустить корова
на лугу, задумчиво двинув челюсть,
будут, даже если тупой бэкграунд
этот греет компьютер дородной фрау
или мистера жжет мониторы через.
Будет море любви и любовь у моря;
время сеять, бросать, собирать и кушать;
время слышать, и в уши вставлять беруши;
и возможно, берет полыхать на воре
будет ярко, а, в общем-то, просто будет
тлеть все то, что потухнуть пока не в силах,
то есть, именно самая лажа в жилах
тех животных, которые, где-то, люди.
Так, мон шер, они сами себя назвали,
написали книжек, напели песен,
а копни, то обычная вроде плесень,
что в глубоком подвале у тети Вали –
что-то вроде простой aspergillus niger,
что-то вроде: убей меня, сука, нежно –
будоражат вены, ласкают вежды,
а за пазухой гнет и в кармане фига...
2.
В этой ж.., шер ами, такова природа,
ничего не ново и все проходит.
Суета сует. В пресловутом броде
нет не то, что огня, самого-то брода
не отыщешь в огне, в полынье, в болоте
недоразвитовыстраданных слов. Amen.
Но слова, не родившись еще словами,
застревают во рте, нет, в роту, нет, в роте
и друг с другом болтают в таком разряде:
«Тут уютно. Хоть, в принципе, мы – и птицы,
упорхнешь, то обратно не воротиться».
а) Мирно какает птичка на шляпу дяде.
б) Дядя слезно брезгливо снимает шляпу:
Ах, ты ептыть,– на «птичьем» воркует, тая
умилением. в) Все, упорхнула стая,
запяточками весь небосвод заляпав.
Нарисуй, мон шери, себе ту картину:
он мечтал бы, по-жизни, сказать иначе.
Смотрит в небо, стоит и тихонько плачет
от глухой немоты и немого сплина
словно монстр, потерявший вторую спину;
как ботинок, перчатка, чулок без пары;
как копна, что рассыпалась без стожара;
как усталый колосс на ногах из глины…
3.
В этой жизни, шери, все, до боли тленно.
Да и после нее все, как есть, истлеет.
Кто-то станет мудрее, а кто-то злее.
Мон ами, я скажу тебе откровенно:
В глубине живота все свой вес имеет,
а точнее, ничто не имеет веса,
кроме боли, хоть бога пытай, хоть беса.
Это, вроде, у каждого свой IMEI –
отпечатки пальцев души и сердца
в дактилоскопической карте боли.
Хочешь, камнем ныряй, хочешь, плавай кролем;
закоси под дурня, под иноверца:
невесомо затылок придавит тенью,
стетоскопом своим сосчитает ребра,
на груди добродушной свернется коброй,
даст откушать яблоко откровений
матерь-боль (И в мельчайшей крупинке света
тоже плевел хотят отделить от проса).
И когда закончатся все вопросы,
то не станет меньше, поверь, ответов…
В этой жизни, мон шер, ничего не ново.
Будет все, что когда-то уже в ней было.
И когда остынет, вконец, светило,
все опять повторится: в начале Слово,
а за Словом все то, что имеет вес…
Стояла зима.
Дул ветер из степи.
И холодно было младенцу в вертепе
На склоне холма.
Его согревало дыханье вола.
Домашние звери
Стояли в пещере,
Над яслями тёплая дымка плыла.
Доху отряхнув от постельной трухи
И зернышек проса,
Смотрели с утеса
Спросонья в полночную даль пастухи.
Вдали было поле в снегу и погост,
Ограды, надгробья,
Оглобля в сугробе,
И небо над кладбищем, полное звёзд.
А рядом, неведомая перед тем,
Застенчивей плошки
В оконце сторожки
Мерцала звезда по пути в Вифлеем.
Она пламенела, как стог, в стороне
От неба и Бога,
Как отблеск поджога,
Как хутор в огне и пожар на гумне.
Она возвышалась горящей скирдой
Соломы и сена
Средь целой вселенной,
Встревоженной этою новой звездой.
Растущее зарево рдело над ней
И значило что-то,
И три звездочёта
Спешили на зов небывалых огней.
За ними везли на верблюдах дары.
И ослики в сбруе, один малорослей
Другого,
шажками спускались с горы.
И странным виденьем грядущей поры
Вставало вдали
всё пришедшее после.
Все мысли веков,
все мечты, все миры,
Всё будущее галерей и музеев,
Все шалости фей,
все дела чародеев,
Все ёлки на свете, все сны детворы.
Весь трепет затепленных свечек,
все цепи,
Всё великолепье цветной мишуры...
...Всё злей и свирепей
дул ветер из степи...
...Все яблоки, все золотые шары.
Часть пруда скрывали
верхушки ольхи,
Но часть было видно отлично отсюда
Сквозь гнёзда грачей
и деревьев верхи.
Как шли вдоль запруды
ослы и верблюды,
Могли хорошо разглядеть пастухи.
От шарканья по снегу
сделалось жарко.
По яркой поляне листами слюды
Вели за хибарку босые следы.
На эти следы, как на пламя огарка,
Ворчали овчарки при свете звезды.
Морозная ночь походила на сказку,
И кто-то с навьюженной
снежной гряды
Всё время незримо
входил в их ряды.
Собаки брели, озираясь с опаской,
И жались к подпаску, и ждали беды.
По той же дороге,
чрез эту же местность
Шло несколько ангелов
в гуще толпы.
Незримыми делала их бестелесность
Но шаг оставлял отпечаток стопы.
У камня толпилась орава народу.
Светало. Означились кедров стволы.
– А кто вы такие? – спросила Мария.
– Мы племя пастушье и неба послы,
Пришли вознести вам обоим хвалы.
– Всем вместе нельзя.
Подождите у входа.
Средь серой, как пепел,
предутренней мглы
Топтались погонщики и овцеводы,
Ругались со всадниками пешеходы,
У выдолбленной водопойной колоды
Ревели верблюды, лягались ослы.
Светало. Рассвет,
как пылинки золы,
Последние звёзды
сметал с небосвода.
И только волхвов
из несметного сброда
Впустила Мария в отверстье скалы.
Он спал, весь сияющий,
в яслях из дуба,
Как месяца луч в углубленье дупла.
Ему заменяли овчинную шубу
Ослиные губы и ноздри вола.
Стояли в тени,
словно в сумраке хлева,
Шептались, едва подбирая слова.
Вдруг кто-то в потёмках,
немного налево
От яслей рукой отодвинул волхва,
И тот оглянулся: с порога на деву,
Как гостья,
смотрела звезда Рождества.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
