...Молчи, небесное стило- душевных мук наперстник тайный.
Нас расстоянье рассекло ( на юг и север). Но случайно,
Мне север мрачный. Вам же- юг, где моря шум и запах йода.
Там розоватый, легкий бук сжигают в печках год от года,
Что для уюта и тепла живут в ухоженных гостиных.
И собирается зола, как время, в ящике каминном.
Там персик под окном цветет; И в роскоши тепла и неги,
там черный виноград растет.(Есть чудо в редком, мокром снеге
На час, на два.) Небесный свод щедрее солнцем. Легче выси.
Там вдохновение поет в дыханье моря, шуме листьев,-
где так естественно дышать соленым ветром в брызгах моря,
где можно просто жить, мечтать. (И с монотонностью не споря,
Стихи на берегу слагать.
И на податливом песке, нагретом уходящим солнцем,
ночами их луне читать, а спать немного, как придется,
в своем саду и в гамаке…) И может быть, сложив котомку,
Податься в горы налегке, однажды утром, вслед за солнцем.
Мне- север. Ветер и зима почти семь месяцев упрямых,
В заносах снежных. Мне- "тюрьма домашняя", с глинтвейном пряным,
Среди задумчивых котов, с овчаркой, что приходит греться
К камину... Здесь засилье льдов хандрой сжимает ночью сердце.
Здесь красноватая луна странна, огромна... вечерами
парит. Здесь видно из окна Венеру, что в ночи часами
прекрасной синею " звездой", смущает яркостью и формой.
Здесь сумерки одни со мной, да тьма оконная, да шторы.
А холод, льющийся с небес арктическим антициклоном,
Воспринимается как «крест»: За что мне это в мире сонном ?
Вот почему я так томлюсь о береге, соленых вОлнах.
Мои мечты- волна и грусть, они твоей природой пОлны.
Они отчетливо с тобой смешались в предвкушеньи лета…
Разделены навек судьбой юг с севером,- как две планеты.
Закат, покидая веранду, задерживается на самоваре.
Но чай остыл или выпит; в блюдце с вареньем - муха.
И тяжелый шиньон очень к лицу Варваре
Андреевне, в профиль - особенно. Крахмальная блузка глухо
застегнута у подбородка. В кресле, с погасшей трубкой,
Вяльцев шуршит газетой с речью Недоброво.
У Варвары Андреевны под шелестящей юбкой
ни-че-го.
Рояль чернеет в гостиной, прислушиваясь к овации
жестких листьев боярышника. Взятые наугад
аккорды студента Максимова будят в саду цикад,
и утки в прозрачном небе, в предчувствии авиации,
плывут в направленьи Германии. Лампа не зажжена,
и Дуня тайком в кабинете читает письмо от Никки.
Дурнушка, но как сложена! и так не похожа на
книги.
Поэтому Эрлих морщится, когда Карташев зовет
сразиться в картишки с ним, доктором и Пригожиным.
Легче прихлопнуть муху, чем отмахнуться от
мыслей о голой племяннице, спасающейся на кожаном
диване от комаров и от жары вообще.
Пригожин сдает, как ест, всем животом на столике.
Спросить, что ли, доктора о небольшом прыще?
Но стоит ли?
Душные летние сумерки, близорукое время дня,
пора, когда всякое целое теряет одну десятую.
"Вас в коломянковой паре можно принять за статую
в дальнем конце аллеи, Петр Ильич". "Меня?" -
смущается деланно Эрлих, протирая платком пенсне.
Но правда: близкое в сумерках сходится в чем-то с далью,
и Эрлих пытается вспомнить, сколько раз он имел Наталью
Федоровну во сне.
Но любит ли Вяльцева доктора? Деревья со всех сторон
липнут к распахнутым окнам усадьбы, как девки к парню.
У них и следует спрашивать, у ихних ворон и крон,
у вяза, проникшего в частности к Варваре Андреевне в спальню;
он единственный видит хозяйку в одних чулках.
Снаружи Дуня зовет купаться в вечернем озере.
Вскочить, опрокинув столик! Но трудно, когда в руках
все козыри.
И хор цикад нарастает по мере того, как число
звезд в саду увеличивается, и кажется ихним голосом.
Что - если в самом деле? "Куда меня занесло?" -
думает Эрлих, возясь в дощатом сортире с поясом.
До станции - тридцать верст; где-то петух поет.
Студент, расстегнув тужурку, упрекает министров в косности.
В провинции тоже никто никому не дает.
Как в космосе.
1993
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
