Желание написать это эссе возникло после прослушивания аудиокниги одного опального ныне музыканта и поэта. Я бы назвал его лириком выпивки и эстетом экспериментов над собой путём вливания вовнутрь чёрт знает чего.
По жизни, в литературе, поэзии и разного рода искусстве он, конечно, не первый и не последний. Те, кто были до него, тоже писали об этом, смачно и поэтично. “Москва – Петушки”, например. Да, думал я, читая – внимать тем перлам в трезвом виде весьма потешно. Влезть в шкуру лиргероя по жизненной сермяге – сложнее. Не вкусив и десятой части перечисленных жидкостей, меня лично тихо понесли бы уже вперёд ногами. А на хрена? – задал я себе хороший русский вопрос. Но это “на хрена?” было уже после немалого собственного опыта на этой шаткой лестнице взросления почти каждого человеческого организма.
В начале. Хочется привести одну мизансцену из недавнего прошлого. Имел я тогда запомнившийся разговор с любимой женщиной. Она уже осталась где-то там, в этом недавнем, но упрямо отдаляющемся прошлом.
Девушка, видать, имела опыт касательства с этой лиричной стороной мужского поведения. И боялась повторения этого опыта. Она очень болезненно реагировала на все разговоры о вине. О самых благородных представителях этой культуры, как то лёгкие игристые, безобидные сухие вина, пиво и т. д.
Она всегда вздрагивала при всяком упоминании об алкоголе. Даже о том, которое Иисус назвал “кровью своей”. Пейте это красное вино – оно есть кровь моя, говорил Он апостолам на праздновании еврейской пасхи. Даже в отношении Его крови дама была изрядно мешком пуганая.
– Почему ты не хочешь, чтоб я угостил тебя этим прекрасным самодельным сухим смородиновым вином? – спрашивал я её.
– Я не хочу видеть тебя пьяным, – отвечала она.
– А ты видела когда-нибудь меня пьяным? – поинтересовался я. Она задумалась. Нет, говорит, не припомню.
Вот и не увидишь, ответил я. Потому, что точно знал, что этого просто не будет.
К тому времени я свою цистерну, как говорят простые люди, уже выпил.
На этом “вот и не увидишь” наш с нею разговор и закончился. Потому, что я был уверен и убедителен в сказанном. Она мне верила. Тогда.
Правда, оценить сказанное долгого времени нам дано не было. Я и сам её скоро не увидел. Ни такой, ни сякой, ни какой. Ушла она. По другим причинам, не связанным с кровью Христовой.
Так вот, о Цистерне.
Когда она началась, я не помню. Я помню, с чего она началась. Я не считаю детское любопытство, когда из-под стола пробовали из рюмок взрослых по напёрстку (а что они там пьют?).
Цистерна началась с весёлой такой бражки. Приятель сливал из отцовской самодеятельной фляги литр-полтора, и шли мы брутальной пацанской компанией на волжский бережок бражничать. Это было круто.
Брага была слабенькой, мутной, но вкусной. Мы выдували эту ёмкость на троих-четверых и чувствовали себя мужчинами. В головах приятно кружила лёгкая дурь.
Потом, через часик-полтора, обязательно нужно было высокохудожественно проблеваться. Этот процесс был непременной частью ритуала потребления браги. Если не проблюёшся после браги, время и ценный продукт считался потраченным зря. Наша компания была убеждена, что у крутых парней после выпивки так оно и бывает. Это почиталось как священный катарсис. Благо, мутное пойло к этому вполне располагало.
Потом начались напитки, которые я переносил гораздо хуже. Водка. Самогонка. И тому подобное. Старшие классы. Дискотеки. Выпендрёж перед девушками. Перед друзьями-товарищами. Позор перед родителями и иногда учителями. Тёмные времена. Но вспомнить приятно. Потому, что пронесло, как говорят простые люди. Уберёг ангел-хранитель.
Красные и белые вина, портвейны, разные вермуты, продававшиеся тогда, имели совсем далёкое сходство с кровью Христовой. То, что Иисус по праву называл “кровью своей”, я распознал гораздо позже. Понятие благородства древней культуры виноделия приходило через эксперименты над своей утробой с помощью диких жидкостей.
Тут ещё просится описание того, как я попал в вытрезвитель. Да, самый настоящий вытрезвитель советских времён. Туда попадали с помощью милиции, которая отлавливала пьяных на улицах городов. Чтоб те не портили благостный пейзаж социалистического общежития.
А приключилось вот что. Я, по жизни законопослушный и весь такой правильный, можно сказать, ботан и отличник, попал в ситуацию. От которой нет спасу, это бывает. Всего по жизни не предусмотришь.
Однажды солнечным воскресным утром четверо бравых морских кадетов собрались на какой-то странный утренний концерт некой рок-группы. Сейчас не понять, что тогда были за детские утренники с рок-группами, но это было. Видимо, потому, что вечером концертный зал был занят каким-нибудь классическим шоу, типа балета или оперы. А утром должна была выступать известная рок-группа. Часов в 10 утра. И у нас были взяты билеты.
Но группа не приехала. Концерт был отменён. Мы так слегка приуныли.
Но ненадолго. Кому-то пришла в голову мысль – сдать билеты и на полученные деньги напиться. Что и было реализовано без промедления.
В ближайшем магазинчике была взята на вооружение батарея бомб (бутылки по 0,75 л) портвейна, как сейчас помню, “Кавказ”. Такое ударное пойло оборотов под шестнадцать. Далее мы попёрлись через весь славный город Ленинград в парк на Чёрной речке, где когда-то стрелялся на дуэли Пушкин. Нам просто надо было спрятаться от посторонних глаз во время интимного действа приёма вовнутрь этого дивного зелья. Мы все были в морской курсантской форме, и просто, сидя посреди большого города, пить спиртное на людях было нельзя. Нужно было укрыться под какой-нибудь сенью деревьев. Поэтому мы и попали в парк на Чёрную речку. Там было где примоститься четырём любителям рока, обманутых в своих ожиданиях.
Но вот дата на дворе стояла непростая. Я её запомнил на всю жизнь. Это было шестое июня, день рождения Нашего Всего.
По аллеям парка ходили лирически настроенные петербургские старички и старушки, поклонники великого поэта. Они общались друг с другом, тихонько декламировали пушкинские строки, наслаждались прохладой парка и святостью момента.
Но, зайдя подальше от центральных прогулочных эспланад – нате! Сидят на траве четыре уже хороших гардемарина и горланят чего-нибудь из Цоя ли, Аквариума, а то и вовсе дворовые матерные хиты тех времён. Вокруг дым коромыслом, бычки, пустые бомбы из-под “Кавказа”.
И возмущаются пушкинские фаны картиной сей, даже я бы сказал, справедливо возмущаются. Но мы-то не ведаем, что у них Великий Праздник, именины сердца и прочее. Я, например, и не знал, когда у Пушкина днюха. Чего уж спрашивать с остальных. Поэтому посылаем их словами, далёкими от их чувственных пассажей.
Пушкинский актив, оскорблённый попранием их тантрических переживаний, тихо, но твёрдо обещает вызвать милицию.
Мы спешно сворачиваем балаган, потому, что встреча с милицией несовместима с дальнейшей успешной курсантской карьерой. Допивать решили в другом месте.
Без руля и ветрил, с дурьего кондачка, от Чёрной речки мы попёрлись на Балтийский вокзал и далее я ощутил нас добравшимися аж до Петродворца. Вся честная компания продолжила банкет под сенью дерев уже Петродворцового парка, среди красивых фонтанов.
Помню, что я там заснул, под этой сенью. Поэтому в меня влилось значительно меньше оставшегося “Кавказа”, чем в моих товарищей.
А они встретили каких-то кунаков из нашего кадетского корпуса, сбегали ещё за добавкой и пили чего-то там ещё в нескольких весёлых компаниях.
Набрались до чёртиков. А я немного проспался и избежал их тяжкого груза. Под вечер двое из нас были никакие, один куда-то исчез, а я, отдохнувший на травке, был почти трезв и свеж.
И вот дивный летний вечер. Я, почти нерастраченный в физическом состоянии, волоку под руки двух моих товарищей вдоль решётки Петергофского парка, как мне кажется, по направлению к кадетскому корпусу. Собутыльники едва переставляют ноги, порой и вовсе повисая на моих хрупких плечах.
Но Петродворец я знал плохо. Волей судеб, тащились мы под командованием чудом сохранившегося товарища, то есть меня, в совсем ином направлении.
Будь я чуток порасторопней да поосведомлённей в расположении улиц, может, и добрались бы мы до наших тогдашних пенатов. Но мы окончательно заблудились и наша нелёгкая дорога затянулась до темноты.
А под конец, обессиленных и измученных нарзаном кадетов подобрал воронок патрульно-постовой службы нашей доблестной советской милиции.
И правильно сделал. А то б и вспомнить сейчас по поводу было нечего.
На ум сразу приходит фильм “Осенний марафон”. Датчанин-филолог попадает в вытрезвитель, доволен по самое некуда, что набрался невиданных впечатлений, вспоминает услышанные интересные русские слова.
Также и я, восхищаясь новизной чувств и эмоций, предвосхищал нелёгкую курсантскую долю на ближайшее будущее. Извините за каламбур. Попадание в непростую жизненную загогулину в виде вытрезвителя не предвещало нам всем ничего хорошего. В лучшем случае, лишат звания офицера запаса по выпуску. В худшем этот выпуск вообще отменялся.
Забегая вперёд, скажу, что и на этот раз ангел-хранитель мой маху не дал, и в итоге нас не только не отчислили, но и не лишили звания. Это было чудо, это было исключение из всех кадетских правил, но пронесло, к счастью, и на сей раз.
В вытрезвителе было тихо и благостно. Вежливые люди, хранители заведения, поступили с нами по закону. Одного из нас, несовершеннолетнего, даже отпустили. Ему на ту дату не исполнилось восемнадцать. Таких в космонавты тогда не брали.
Он благополучно добрался до училища и проник незамеченным в свой кубрик, как по-морскому назывались наши апартаменты.
С нами, двоими оставшимися, поступили тоже вполне себе терпимо. Вещи по описи, документы, одежда, часы, деньги (откуда-то вытряслись какие-то копейки) – всё изъяли по закону. То ли врач, то ли фельдшер засвидетельствовал наше состояние. Причём я, как проспавшийся вволю, был почти трезв. Вымотался только с этим пьяным грузом.
– А ты-то тут какого хрена оказался? – спросил он меня.
– Да за компанию, – говорю. Вёл двух подвыпивших кунаков, да и загребли вместе с ними.
– В общем-то, тебя можно тоже отпустить, но старшина уже сообщил в училище, так что тебе лучше переночевать тут. Ночь всё-таки на дворе, метро закрыто, таксе не содют.
Таки да, согласился я с доброжелателем. В училище, я думаю, может статься, и возвращаться не стоит, так что воспользуюсь вашим гостеприимством.
Тихонько прошёл в спальный салон. Там царил почти домашний уют, разбавленный нечленораздельными звуками местного контингента и, временами, переливистым храпом. Я выбрал коечку свободную, лёг среди активно трезвеющего окружения, и сразу заснул.
Просыпаюсь часа в два ночи. Будит меня Игорёк. Вставай, говорит, нас отпустили.
Оказывается он, протрезвев в одночасье, пал в ноги местному старшине и заплакал в жилетку оп доле нашей нелёгкой. О мрачных перспективах, об ошибках молодости и т. п.
Старшина показал Игорьку на дверь, предварительно выдав весь описанный конфискат и получив расписку в отсутствии претензий. Мы выкатились наружу.
– И куда? – задал я Игорьку резонный вопрос. Два часа ночи, самый сон. Не ночевалось тебе в таком фешенебельном хилтоне, мать-перемать, – выдал я ему.
– А уй знает, – честно ответил мне товарищ по несчастью.
И поплелись мы, нога за ногу, по воле судеб, пока тротуар не кончится.
И вдруг – о, чудо! Икарус (это автобус такой венгерский тогда имел место быть) чешет совсем пустой по перпендикулярной улице. Номер на боку висит какой нам надо.
Мы собрали все силы и поддали галопом за Икарусом. Водитель заметил нас, тормознул. Мы залезли.
Он привёз нас на ж/д платформу “Старый Петергоф”. Это была конечная совсем в другом направлении от кадетского корпуса.
Ну ладно, решили мы. Уже что-то знакомое.
И тут – гудит электричка. Видимо, последняя.
Разбираться куда что идёт опять не было времени. Тем более мы на платформе “Старый Петергоф” оказались впервые в жизни. Да ещё ночью.
Вскочили в вагон, поезд тронулся. Мы присели на лавку.
Тут Игорёк вырубился напрочь от кромешной усталости дня. Видимо, надолго.
А я сижу и считаю остановки. За окном темень, ничего не распознать, ни сориентироваться. Первая – Новый Петергоф, вторая… третья… на четвёртой нам вылезать.
Придирчивый читатель может возразить – какая темень? Белые ночи на дворе. Белые ночи, товарищи, это хорошо, но когда свет в вагоне горит ярче, чем снаружи, она самая темень за окном и есть.
Четвёртая. Толкаю Игорька. Вставай, пьяница страшная, Стрельна, нам выходить. Но легче было Шурику ишака с места сдвинуть в известном фильме. Игорёк врос в скамейку намертво. Почивает, пуская слюни.
Тогда я изо всех сил хватаю его за гюйс, за ворот, ещё там за что попало под руку и волоку в тамбур на выход. Двери открыты, я прыгаю на платформу.
Игорь у меня в самый неподходящий момент выскальзывает из длани. Двери закрываются. Нога товарища заклинивает меж створок и поезд отчаливает вместе с Игорьком в тамбуре и его ногой на свежем воздухе, торчащей из закрытых дверей.
Далее я оглядываюсь средь окружающего пространства, и понимаю, что приключения далеко не закончились. Стрельна, глядь… какая Стрельна?... лес кругом. Наш паровоз вперёд летел совсем в другую сторону от Ленинграда.
На платформе ни жухла, как говорят в нашей деревне. Читаю название на противоположной стороне платформы: Мартышкино. Ну вот, Филин. Приехали. Именно в Мартышкине тебе сегодня и место.
Светает. Полное одиночество. Кому придёт в голову в три ночи ждать паровоза на маленькой дачной станции?
Тут и меня сморило да расслабило. Я плюнул на всё и свернулся калачиком на скамейке, нелестно понося Игорька и вспоминая тёплый вытрезвитель.
А тем временем Игорёк направлялся в полной нирване в тамбуре электрички в сторону Ораниенбаума, то бишь, Ломоносова, с зажатой дверью ногой. Я о нём вспомнил и пожалел бедолагу. Мне на лавке в Мартышкино видимо, было покомфортней, чем ему.
Встретились мы с ним на следующий день таким вот образом. Прибыв в расположение, я первым делом получил пять нарядов вне очереди от кэпа (командир роты) до последующей разборки.
Сижу в наряде по камбузу (по кухне), обрабатываю ножом мокрые картофелины в большом чане.
Вталкивается ко мне в закуток, получив импульс от какого-то офицера, Игорёк. Донельзя счастливый, морда опухшая. Ему тоже кэп выписал что и мне, пять нарядов, честь по чести.
Держит, значит, следующую речь.
Просыпаюсь, я, говорит, очухавшись ото всех давешних стрессов, в настоящем матросском кубрике, на корабле. Лёжа в каком-то подвесном гамаке. В настоящий корабельный иллюминатор светит приветливое летнее солнце. За иллюминатором – спокойная морская гладь, солнце переливается в реденькой утренней зыби.
Два матроса, военмора, тут же, гостеприимно угощают чаем. Благодать, да и только.
Как я здесь очутился, робяты? – спрашивает Игорёк хозяев кубрика. Да, говорят, подобрали мы тебя на КПП военно-морской базы, что в Ломоносове почти сразу около ж/д станции. Ты ж, говорят, в морской форме, хоть и курсантской. Без ботинка, правда. Посчитали за своего. Подхватили под белы рученьки. Провели по-тихому на корабль, чтоб патруль не забрал. Устроили на свободную коечку. Всё мило и устроилось.
Проснуться было так неинтересно,
настолько не хотелось просыпаться,
что я с постели встал,
не просыпаясь,
умылся и побрился,
выпил чаю,
не просыпаясь,
и ушел куда-то,
был там и там,
встречался с тем и с тем,
беседовал о том-то и о том-то,
кого-то посещал и навещал,
входил,
сидел,
здоровался,
прощался,
кого-то от чего-то защищал,
куда-то вновь и вновь перемещался,
усовещал кого-то
и прощал,
кого-то где-то чем-то угощал
и сам ответно кем-то угощался,
кому-то что-то твердо обещал,
к неизъяснимым тайнам приобщался
и, смутной жаждой действия томим,
знакомым и приятелям своим
какие-то оказывал услуги,
и даже одному из них помог
дверной отремонтировать замок
(приятель ждал приезда тещи с дачи)
ну, словом, я поступки совершал,
решал разнообразные задачи —
и в то же время двигался, как тень,
не просыпаясь,
между тем, как день
все время просыпался,
просыпался,
пересыпался,
сыпался
и тек
меж пальцев, как песок
в часах песочных,
покуда весь просыпался,
истек
по желобку меж конусов стеклянных,
и верхний конус надо мной был пуст,
и там уже поблескивали звезды,
и можно было вновь идти домой
и лечь в постель,
и лампу погасить,
и ждать,
покуда кто-то надо мной
перевернет песочные часы,
переместив два конуса стеклянных,
и снова слушать,
как течет песок,
неспешное отсчитывая время.
Я был частицей этого песка,
участником его высоких взлетов,
его жестоких бурь,
его падений,
его неодолимого броска;
которым все мгновенно изменялось,
того неукротимого броска,
которым неуклонно измерялось
движенье дней,
столетий и секунд
в безмерной череде тысячелетий.
Я был частицей этого песка,
живущего в своих больших пустынях,
частицею огромных этих масс,
бегущих равномерными волнами.
Какие ветры отпевали нас!
Какие вьюги плакали над нами!
Какие вихри двигались вослед!
И я не знаю,
сколько тысяч лет
или веков
промчалось надо мною,
но длилась бесконечно жизнь моя,
и в ней была первичность бытия,
подвластного устойчивому ритму,
и в том была гармония своя
и ощущенье прочного покоя
в движенье от броска и до броска.
Я был частицей этого песка,
частицей бесконечного потока,
вершащего неутомимый бег
меж двух огромных конусов стеклянных,
и мне была по нраву жизнь песка,
несметного количества песчинок
с их общей и необщею судьбой,
их пиршества,
их праздники и будни,
их страсти,
их высокие порывы,
весь пафос их намерений благих.
К тому же,
среди множества других,
кружившихся со мной в моей пустыне,
была одна песчинка,
от которой
я был, как говорится, без ума,
о чем она не ведала сама,
хотя была и тьмой моей,
и светом
в моем окне.
Кто знает, до сих пор
любовь еще, быть может…
Но об этом
еще особый будет разговор.
Хочу опять туда, в года неведенья,
где так малы и так наивны сведенья
о небе, о земле…
Да, в тех годах
преобладает вера,
да, слепая,
но как приятно вспомнить, засыпая,
что держится земля на трех китах,
и просыпаясь —
да, на трех китах
надежно и устойчиво покоится,
и ни о чем не надо беспокоиться,
и мир — сама устойчивость,
сама
гармония,
а не бездонный хаос,
не эта убегающая тьма,
имеющая склонность к расширенью
в кругу вселенской черной пустоты,
где затерялся одинокий шарик
вертящийся…
Спасибо вам, киты,
за прочную иллюзию покоя!
Какой ценой,
ценой каких потерь
я оценил, как сладостно незнанье
и как опасен пагубный искус —
познанья дух злокозненно-зловредный.
Но этот плод,
ах, этот плод запретный —
как сладок и как горек его вкус!..
Меж тем песок в моих часах песочных
просыпался,
и надо мной был пуст
стеклянный купол,
там сверкали звезды,
и надо было выждать только миг,
покуда снова кто-то надо мной
перевернет песочные часы,
переместив два конуса стеклянных,
и снова слушать,
как течет песок,
неспешное отсчитывая время.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
