Недетское лицо у тишины –
язык откушен, вырвано два уха,
по стенам ползает и скоро ей кранты,
зову по имени – как в танке глухо.
Она сжимает свет и темноту
в своих тишайших выпуклых объятьях
и говорит: «Окно сейчас заткну –
оттуда шум людей, машин, довольно, хватит!»
Я к вечеру её уже боюсь,
она на ужин звуки ест и шорох,
пытается надеть тоску и грусть,
грозится, что собой раздавит скоро.
Нет выхода из стен у нас двоих –
мы обе любим плавное беззвучье,
и даже ветер запредельно стих -
у ног улёгся ковриком паучьим.
Мы с тишиной завариваем чай,
солёным светом разбавляет горечь
луна, убившая две тучи наповал,
сквозь зубы вязко шепчет: «Наливай
мне тишины в бокал», – и одиночным
выстрелом в упор впивается в окно.
Осколки ранят тело тишины,
она теряет литрами молчанье.
Наш дом, такой уютный и простой
стоит на грани мировой войны –
я слышу, как кипит на кухне чайник.
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлевского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
И слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются глазища
И сияют его голенища.
А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет.
Как подкову, дарит за указом указ —
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него — то малина
И широкая грудь осетина.
Ноябрь 1933
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
