Я непостоянна, сегодня вторник.
Месяц во второй фазе Луны.
Беру в руку трёхдюймовый половник,
чтобы заявить соседям сбоку, что они пьяны.
Соседи долго не мучились,
завернулись в пододеяльник во все паруса,
из конфорки тихо текло Бессамумуча,
под окнами чадил ведро с болтами Ниссан.
Очертания рассветной мглы карябали окна
и тыкались влажным носом в чайник,
а я томилась в ожидании томно
и волновалась крайне.
Что вот он типа где-то прозябает мутно
в замшелой кафешке или ещё где,
а на дворе давно приветливое утро
тонет в глазах бодрой собаки,
как кофе в воде
молотый.
Расползается ошмётками коричневыми
звуком таким: ЧВак,
как будто не в чашке фарфоровой, а ведре.
Час назад кто-то за стенкой плакал,
что на улице холодно
и под фонарём с часами до сих пор ожидает Жак.
Я подумала, не тот ли это Жак,
которого я сама жду с половины шестого дня.
Смотрю в окне под окном тот же Ниссан
разогревает бензиновый бак,
я ему делаю жесты – открой кран.
И тут появляется Жак, непонятно откуда
взялся.
Без пальта, в одном галстуке, весь полинял,
а тут не утро, а судный
день в глазах бодрой собаки.
Жак небрежно меняет галс и
и поднимает с асфальта взгляд
ни шатко ни валко.
По-моему, он испугался.
Закат, покидая веранду, задерживается на самоваре.
Но чай остыл или выпит; в блюдце с вареньем - муха.
И тяжелый шиньон очень к лицу Варваре
Андреевне, в профиль - особенно. Крахмальная блузка глухо
застегнута у подбородка. В кресле, с погасшей трубкой,
Вяльцев шуршит газетой с речью Недоброво.
У Варвары Андреевны под шелестящей юбкой
ни-че-го.
Рояль чернеет в гостиной, прислушиваясь к овации
жестких листьев боярышника. Взятые наугад
аккорды студента Максимова будят в саду цикад,
и утки в прозрачном небе, в предчувствии авиации,
плывут в направленьи Германии. Лампа не зажжена,
и Дуня тайком в кабинете читает письмо от Никки.
Дурнушка, но как сложена! и так не похожа на
книги.
Поэтому Эрлих морщится, когда Карташев зовет
сразиться в картишки с ним, доктором и Пригожиным.
Легче прихлопнуть муху, чем отмахнуться от
мыслей о голой племяннице, спасающейся на кожаном
диване от комаров и от жары вообще.
Пригожин сдает, как ест, всем животом на столике.
Спросить, что ли, доктора о небольшом прыще?
Но стоит ли?
Душные летние сумерки, близорукое время дня,
пора, когда всякое целое теряет одну десятую.
"Вас в коломянковой паре можно принять за статую
в дальнем конце аллеи, Петр Ильич". "Меня?" -
смущается деланно Эрлих, протирая платком пенсне.
Но правда: близкое в сумерках сходится в чем-то с далью,
и Эрлих пытается вспомнить, сколько раз он имел Наталью
Федоровну во сне.
Но любит ли Вяльцева доктора? Деревья со всех сторон
липнут к распахнутым окнам усадьбы, как девки к парню.
У них и следует спрашивать, у ихних ворон и крон,
у вяза, проникшего в частности к Варваре Андреевне в спальню;
он единственный видит хозяйку в одних чулках.
Снаружи Дуня зовет купаться в вечернем озере.
Вскочить, опрокинув столик! Но трудно, когда в руках
все козыри.
И хор цикад нарастает по мере того, как число
звезд в саду увеличивается, и кажется ихним голосом.
Что - если в самом деле? "Куда меня занесло?" -
думает Эрлих, возясь в дощатом сортире с поясом.
До станции - тридцать верст; где-то петух поет.
Студент, расстегнув тужурку, упрекает министров в косности.
В провинции тоже никто никому не дает.
Как в космосе.
1993
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
