… пощёчина на небе… В баклажан
окрашены разорванные перья
заморских стонов облаков. В ливрее
из ветра воздух в дымный дилижанс
садится…
…вроде крышки сверху нет:
есть только крошка сырости, медузно-
голубощёкий вечер в птицах-бусах,
и всхлип земли, как вскрики кастаньет,
тревожит ноги тоненьких деревьев –
с закрытыми глазами, будто хор
морских сирен…
Закрытых глаз аккорд
ворожит море…
Словно Черномор-
сященник, ночь таращится налево,
где было море – и остался мор.
Остался…
Что осталось им? –
Дышать,
как занавески шишек и кореньев –
над садом под землёй…
Ежи, мурены,
акулы, лисы – жилками лежат
на холке почвы
(это были Люди
Закрытых Глаз и Разлетаек-Тел…
Но позже – утро – ураган, метель,
атака ложно-света… Травы груди
под листиками прятали, как срам.
И в племена Открытых Глаз нелепо
и неуклюже племена Расслепья
шагали сквозь деревья по ветрам).
…дышать осталось…
Кликать море и
расти из моря, развращая море
и приземляя воду вВдуплах-норах.
Шептать воде, что каждый треск коры,
что каждый дюйм коры, морщинок мошек,
что каждый змей годичного кольца
ей будет верен – так, как тень Отца
Любви верна Любви, и небо может
рассыпать звёзды-родинки с лица
в знак подтвержденья.
Что осталось?
Жить! –
не видя моря за макушкой леса.
Качаться на ветру. Пить сок из лезвий
дождистых туч, которыми расшит
нос неба, баклажанно-сизо-старый…
Бить небо по щекам, как солнце бьёт…
Закрытоглазо веровать в своё
такое бесприданное преданье,
что даже сон его не предаёт,
а спит и видит, кажет и лепечет…
И воздух тихим облачным платком
глаза свои стирает и тайком,
как яблоко, в кармане вертит вечер,
пропитанный любовным шепотком…
Я – дерево.
Ты – море.
Или ты –
кора, а я – вода в коре кораллов…
Зачем нас в две стихии вербовали?
Зачем нас, влажно-лунно-золотых,
втыкали в разный сумрак, чтоб из нас
две тьмы росли по разны руки света?
Мы были вместе…
Ты не помнишь это.
Ты только эхо в занавесках глаз,
когда дожди и воет черноморно-
торжественно и тает воском ночь,
пытаешься ресницами-замоч-
инками сжать, но эхо так проворно,
и слепоту никак не превозмочь
закрытыми глазами…
В баклажан
окрашены скамеечные тучи.
Не прислоняйся корнем! – к небу лучше
бездомностью приникнуть. И, шурша
разрванными рукавами плоти,
купаться в баклажановом болоте,
мечтать о том, что мы стобой – свободны
от мест и снов,
что просто сдуру ходим
не так, что нам бы – слиться и лежать,
как в банке – тени воздуха, с глазами
из воздуха и первозданной тьмы, –
Открытыми!
…ежи и шишки…
Мы закрылись в этих ямах, милый, сами…
Нет.
Слышишь: в небе банками гремит
тень Матери Любви – карга такая,
что дажы лисы прячут чувства в мех!
Она берёт две колбы – «Смех» и «Грех»,
она пустыню сыплет в «и», я знаю –
она так любит сыпать, словно снег,
который ледниками заживает,
она весь мир засыплет, только дай
ей волю…
В том и суть, что нет ни воли,
ни тени, чтобы дать ей сердце…
Голый
лоб неба в облаках…
И бывший рай –
как след от пальцев этой скромной бабы, –
на тучке…
Как след мифа о «вчера»,
в котором танцевали вечера,
как волны и как ветки, и как губы
вот этих нас, которые – не мы…
И что-то пели птицам рыбы-крабы,
вдыхая запах звёздной бахромы…
Я лгу и лгу.
Но в сказках тоже – быль,
и ветер, и растрёпанные перья
монашек-туч, и шёпот твой, в ливрее
из ветра веры в то, что нас слепил
Отец Любви, отец прохладных фей и
счастья, но – слепой на левый глаз…
Встряхнул он банку света и деревьев,
чьи яблочные руки, словно евы,
заломлены и изгнаны из нас, –
и вот: ежи и ложь, заморский дым,
и ветки в рукавах, и соль в карманах,
и водоросли в банках, и из ранок
цветут потусторонние сады,
и видятся миражная мура:
ты – дерево, я – море, и – по кругу…
…………………………………
Ты спишь… Глаза корой шершавят руку,
а на плече мурлычет чёрный краб…
Стояла зима.
Дул ветер из степи.
И холодно было младенцу в вертепе
На склоне холма.
Его согревало дыханье вола.
Домашние звери
Стояли в пещере,
Над яслями тёплая дымка плыла.
Доху отряхнув от постельной трухи
И зернышек проса,
Смотрели с утеса
Спросонья в полночную даль пастухи.
Вдали было поле в снегу и погост,
Ограды, надгробья,
Оглобля в сугробе,
И небо над кладбищем, полное звёзд.
А рядом, неведомая перед тем,
Застенчивей плошки
В оконце сторожки
Мерцала звезда по пути в Вифлеем.
Она пламенела, как стог, в стороне
От неба и Бога,
Как отблеск поджога,
Как хутор в огне и пожар на гумне.
Она возвышалась горящей скирдой
Соломы и сена
Средь целой вселенной,
Встревоженной этою новой звездой.
Растущее зарево рдело над ней
И значило что-то,
И три звездочёта
Спешили на зов небывалых огней.
За ними везли на верблюдах дары.
И ослики в сбруе, один малорослей
Другого,
шажками спускались с горы.
И странным виденьем грядущей поры
Вставало вдали
всё пришедшее после.
Все мысли веков,
все мечты, все миры,
Всё будущее галерей и музеев,
Все шалости фей,
все дела чародеев,
Все ёлки на свете, все сны детворы.
Весь трепет затепленных свечек,
все цепи,
Всё великолепье цветной мишуры...
...Всё злей и свирепей
дул ветер из степи...
...Все яблоки, все золотые шары.
Часть пруда скрывали
верхушки ольхи,
Но часть было видно отлично отсюда
Сквозь гнёзда грачей
и деревьев верхи.
Как шли вдоль запруды
ослы и верблюды,
Могли хорошо разглядеть пастухи.
От шарканья по снегу
сделалось жарко.
По яркой поляне листами слюды
Вели за хибарку босые следы.
На эти следы, как на пламя огарка,
Ворчали овчарки при свете звезды.
Морозная ночь походила на сказку,
И кто-то с навьюженной
снежной гряды
Всё время незримо
входил в их ряды.
Собаки брели, озираясь с опаской,
И жались к подпаску, и ждали беды.
По той же дороге,
чрез эту же местность
Шло несколько ангелов
в гуще толпы.
Незримыми делала их бестелесность
Но шаг оставлял отпечаток стопы.
У камня толпилась орава народу.
Светало. Означились кедров стволы.
– А кто вы такие? – спросила Мария.
– Мы племя пастушье и неба послы,
Пришли вознести вам обоим хвалы.
– Всем вместе нельзя.
Подождите у входа.
Средь серой, как пепел,
предутренней мглы
Топтались погонщики и овцеводы,
Ругались со всадниками пешеходы,
У выдолбленной водопойной колоды
Ревели верблюды, лягались ослы.
Светало. Рассвет,
как пылинки золы,
Последние звёзды
сметал с небосвода.
И только волхвов
из несметного сброда
Впустила Мария в отверстье скалы.
Он спал, весь сияющий,
в яслях из дуба,
Как месяца луч в углубленье дупла.
Ему заменяли овчинную шубу
Ослиные губы и ноздри вола.
Стояли в тени,
словно в сумраке хлева,
Шептались, едва подбирая слова.
Вдруг кто-то в потёмках,
немного налево
От яслей рукой отодвинул волхва,
И тот оглянулся: с порога на деву,
Как гостья,
смотрела звезда Рождества.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
